ВЕПССКАЯ КРОВЬ

Моему деду

Виктору Михайловичу Шумилову,

погибшему на войне, посвящается.

На повороте поезд сбрасывает скорость. Непрерывная чёрная полоса леса проступает отчётливее, яснее, начинает играть синими, зелёными, коричневыми оттенками и вдруг разрывается, распадается на отдельные деревья, ясно очерченные красноватыми лучами заходящего за горизонт солнца. Под корявыми корнями сосен заискрится в последних лучах дня жёлтый песок. Подъезжаем к Лодейному Полю.

Вот так же было и тогда, тридцать лет назад: железная дорога, шпалы, запах сосновой хвои и мазута… Впрочем, что за вздор! Я тогда приехал в Лодейное не поездом, а на автобусе, и не с запада, как сейчас, а с востока. Просто этот город неразрывно слит в моём сознании с рельсами и шпалами, овеян дымом тепловозов, озвучен стуком колёс и неразборчивой скороговоркой вокзальных диспетчеров: «На третий путь… на третий подаём товарный… Центральная, машинистов, на пятый путь… бригаду Девяткина на пятый… Пассажирский шестьсот пятьдесят седьмой прибывает… прибывает…» Как привычно и приятно, как тепло на сердце от этих невнятных, усталых женских голосов, сдвоенным, строенным эхом разлетающихся в ночи над мирно спящими домами центральных улиц и домиками Маницкого Поля – городской окраины, раскинувшейся за линией железной дороги.

Ну, вот я и приехал. Через вокзал выхожу на широкую площадь, смотрю в затылок каменного Ильича на постаменте. Всё, как и тогда, много лет назад. Ведь для пассажиров поездов и междугородних автобусов в этом городе предусмотрена одна привокзальная площадь. Сейчас она стала для меня местом встречи со своим прошлым.

Тогда, в августе 19… года я приехал сюда из Петрозаводска. Прибыл в этнографическую экспедицию по деревням оятских вепсов, которая началась с районного центра, как водится. И вот, едва выйдя из автобуса, я окунулся в спокойную, провинциальную, милую моей душе уездную атмосферу, с её чистым воздухом, редкими машинами, с собаками, деловито и самостоятельно перемещающимися куда-то без помощи поводков и хозяев, с не суетящимися, никуда не спешащими прохожими, с… Нет, я родился не здесь. Мой родной, «тихий как сон», город – это Подпорожье. Совсем недалеко отсюда, можно сказать, по соседству. Зато Лодейное – родина моей матери. Мамин город, как я его про себя называю, хранящий в своей книге памяти следы и моих детских сандалий. Хоть и не многое я помню из того времени, но всякий раз, когда доводится здесь бывать, чувствую себя почти что дома. Вот чудеса! Города практически не знаю, путаюсь в его улицах, как в трёх соснах, и при этом похаживаю и поглядываю вокруг с невозмутимой уверенностью старожила. Кровь. Ничем, кроме как голосом крови объяснить это явление невозможно. Ну, да речь не о том.

Посетив администрацию, поработав в архиве и краеведческом музее, я направился наконец к главной цели своего путешествия – через Алёховщину, в вепсские поселения Приоятья: Вонозеро, Ефремково, Ратигора, Надпорожье, Бор, Ярославичи. Меня ждали интереснейшие встречи с умудрёнными опытом, обстоятельными, с деревенской хитрецой в глазах, председателями сельских советов, с глубокомысленными, седовласыми, с прямой, строгой осанкой, школьными учителями на пенсии, а также с бригадирами, трактористами, механизаторами, лесниками и охотниками. А, кроме того, долгие неспешные разговоры на завалинке (или за столом, у самовара – как повезёт) с пожилыми женщинами – чудесными вепсскими старушками, которых, чтобы разговорить и вывести на нужную тебе тему, нужно не просто уважать и уметь расспрашивать, а нужно вникнуть во все семейные перипетии и полюбить как родную бабушку. И за это будет тебе счастье: и вепсские песни, сказки, и воспоминания о коллективизации, раскулачивании, и вкуснейшие калитки, рыбники, и чай с брусничным вареньем.

Но, что самое приятное, меня ждала встреча с природой Приоятья, с её холмистыми, гористыми, изумительнейшими пейзажами, по-сибирски труднодоступными, по-старообрядчески патриархальными, с шаткими скрипучими подвесными мостами, с древними нерусскими избами на высоких подклетях, с чистыми, аккуратно выкошенными дворами, с библейского возраста елями в три обхвата, с рекой Оятью, холодной серебряной змейкой струящейся меж холмистых лугов и синих, дремучих лесов. Короче, кто видел и знает вепсскую землю, тот поймёт и разделит мою радость, кто не видел… тому всё равно не объяснишь.

На третий день моего путешествия вечер застал меня в деревне Ратигора. Как явствует из названия, это селение примостилось на высокой, пологой горе, возвышающейся меж двух речных долин – Ояти и её правого притока Шапши. Четвёртый час я сидел в доме бывшей учительницы бывшей ратигорской школы и никак не мог распрощаться со словоохотливой женщиной. Ещё бы! С самого начала разговора меня удивили странные пристальные взгляды, которые она кидала на меня, как будто пыталась что-то вспомнить, узнать. Беседа текла своим чередом по накатанному руслу, но взгляды становились всё настойчивее, всё удивлённее и, наконец, старушка не выдержала:

– Молодой человек, а как, вы сказали, ваша фамилия?

Я ещё раз представился. Нет, фамилия моего отца ей ничего не говорила.

– А мама ваша, случайно, не Шумилова в девичестве?

Вот, оказывается, откуда ветер дует. Ратигора – родина моего деда по матери. Дед погиб на войне, но ещё задолго до неё он перебрался в Лодейное Поле, там женился, построил дом. Хорошая зрительная память у бывшей учительницы!

– А я гляжу, гляжу. Ну вылитый Виктор Михайлович. Будто это он передо мной сидит. Очень вы на дедушку своего похожи, одно лицо! Я ведь и жену его, Наталью, помню, шустренькая такая, маленькая, и отца его Михаила, по прозвищу Цыган. Он, конечно, не цыганом был, а нашей, вепсской породы, из деревушки Мустоя, горшечник. Но очень уж чёрен волосом был, да и характер весёлый, шебутной, ни одной юбки мимо себя не пропустит… Уж вы простите меня, не то сказала.

Трезва и крепка память деревенского жителя. В этом мне не раз приходилось убеждаться. Встреча потрясла нас обоих, и меня, и учительницу. Ну-ка, сосчитайте, сколько прошло лет с конца тридцатых годов? А я-то! Первый раз в жизни оказался здесь. Жил себе спокойно и знать не знал, что за Ратигора такая. Только от матери пару раз и слышал это название. И вот на тебе, признали, опознали и всю подноготную о моих предках выложили. Иными глазами взглянул я теперь на село.

Взглянул и понял – на вечерний автобус до Надпорожья я теперь опоздал. Учительница очень сокрушалась, что ей негде меня положить. На лето понаехали внуки из города. Но она сама за руку отвела меня к бригадирше – местной начальнице и строго-настрого велела устроить на ночь. На прощанье, расчувствовавшись, она подарила мне маленький сборник стихов своего любимого поэта Дениса Давыдова. С дарственной надписью! Я храню его, как память о той необычной встрече. И о моём деде.

У «хозяйки деревни», бригадирши, дом тоже был под завязку забит внуками и внучками, и она разместила меня в брошенном, но крепком, содержащемся в полном порядке доме на окраине села. Накормила горячим ужином и ушла, пообещав разбудить утром, чтобы не проспал ранний шестичасовой автобус.

Я удобно разместился на широкой лавке, забрался в спальный мешок, закрыл глаза и спокойно… проворочался до глубокой полночи, не в силах отделаться от глупого, детского ощущения присутствия постороннего в тёмном, пустом помещении. Долго, очень долго сон не брал меня. Наконец я задремал, но ненадолго. А, может быть, я и не спал вовсе? Очнулся как будто от толчка в плечо. В горнице кто-то был. Теперь я не сомневался в этом…

Бог свидетель, я никому никогда до конца не рассказывал всего, что произошло со мной в ту страшную ночь. Даже близким, даже матери. Только сам факт, без подробностей. Может, боялся, что не поверят? Или не хотелось трогать больную тему, зря бередить память о давно погибшем человеке? Кто знает. Но одно знаю – я был неправ. Бередить не надо, а вот тронуть необходимо. Пришла пора, настало время. Ведь с нами никогда ничего не происходит зря. Ничего.

… У стола, широко расставив ноги в начищенных до блеска офицерских сапогах и упёршись ладонями в острые колени, сидел молодой высокий мужчина. На нём была старая, поношенная, как будто с чужого плеча гимнастёрка без погон, на голове новенькая, блестящая козырьком фуражка с кокардой железнодорожника. Внимательные серо-зелёные глаза пристально и, как мне поначалу показалось, недобро смотрели на меня из-под густых широких бровей. Это был мой дед.

Сомнений быть не могло. Я узнал его по фотографии, по единственному сохранившемуся в семейном архиве снимку. На нём он был изображён сидящим в старомодном, плетёном кресле, аккуратно одетым, со спокойно-торжественным выражением лица. Рядом, опираясь рукой на его плечо, стояла такая же, как он, молодая и торжественная бабушка. Так вот, ничего общего с тем снимком в облике у деда, сидящего сейчас передо мной, не было. Только фуражка. Лицо осунулось и потемнело, плечи устало опустились, в мрачном, пристальном взгляде нет и тени невозмутимого спокойствия. И всё же это был он, мой дед.

Сказать, что я испугался, – это не сказать ничего. Не какой-то там страх, а могучий, панический ужас пронзил меня от макушки до пяток. После подобного самокритичного заявления следовало бы по традиции сказать, что у меня отнялся дар речи и я бросился бежать, куда глаза глядят. Но я этого не скажу, не ждите. Случаются и нетипичные реакции на испуг. Я быстро вылез из спальника, подошёл, шлёпая босыми ногами по старым, прогнувшимся половым доскам к сидящему за столом и задал глупый, но единственно волновавший меня в данную минуту вопрос:

– Дедушка, это ты?.. Ты живой?

– А ты сам-то как думаешь, внучок? – голос был обычный, земной, только хрипловатый, как будто простуженный. Мужчина с весёлым любопытством смотрел на меня. И почему сначала его взгляд показался мне недобрым?

– Я думаю, что ты давно умер, погиб в разбомбленном и горящем поезде. А сейчас ты явился мне во сне… Наверное, я ещё сплю.

– Извини, Митя, я, кажется, напугал тебя. Не дрожи, сядь рядом, на лавку. Значит, говоришь, во сне? Ну что ж, можно сказать и так. Все мы, в каком-то смысле, спим… Давно хотел посмотреть на тебя, но ты был далеко, так далеко, что не разглядеть.

– А сейчас я стал ближе, потому что приехал на твою родину?

– Нет, не потому. Я говорю не об этих ваших расстояниях. Ты стал ближе, потому что подумал обо мне. Сегодня ты впервые в своей жизни всерьёз задумался обо мне, о своём родном деде. Ты даже пожалел, что никогда не видел меня живым. И я это почувствовал.

– Это когда старая учительница сказала, что я похож на тебя?

– Да. Но не будем болтать попусту. Время твоего… хм-м… сна очень кратко. А мне нужно успеть сказать тебе главное. Мне велено предостеречь тебя… Эх, ёлки точёные, не с того начал! Не умею я рассказывать. Ну, да как-нибудь, – дед досадливо поморщился, потёр высокий лоб и придвинулся поближе, наклонился к самому моему лицу. – Ты любишь историю, интересуешься нашим языком, корнями – очень хорошо! Но здесь есть большая опасность. Можно пойти не по тому пути… Это как развилка на дороге, понял? Легко ошибиться и свернуть не в ту сторону. Понимаешь? – он явно не находил нужных слов и уже начинал злиться.

– Я понимаю, дедушка, – ничего-то я не понимал, но было жутко интересно, – не спеши, рассказывай, я внимательно слушаю.

– Ишь ты, умный какой, не спеши! Ладно, добро, слушай, – и дед рассказал мне свою историю. Поначалу он часто запинался и сбивался с мысли, казалось, он не вспоминает, а читает по бумаге плохим, нечётким почерком написанный текст, но потом, видя с каким жадным вниманием я слушаю его, он успокоился, уверился в том, что сможет донести до меня то, ради чего он пришёл. Вот он, его рассказ, тридцать долгих лет скрываемый мною ото всех. Не сомневайтесь, я запомнил всё очень хорошо (такое не забывается!) и ничего не прибавил от себя, только изложил глаже, не так как дед – с пятого на десятое, а строго последовательно, одно за другим, чтобы было понятнее.

– В тот рейс я действительно отправился не в свою смену, это тебе бабушка верно сказала. Неспамши, неемши: «Иди, говорят, заболел сменщик, и больше послать некого. А спорить будешь – клади партбилет на стол! Сейчас война, сейчас это мигом».

Вот так, сухой кусок грызя, да в кулак зевая, довёл состав до конечной станции, Войбокало называется. Там уж до линии фронта рукой подать, в тихую ночь дальнюю канонаду слыхать. Только встали под разгрузку: «Воздух!»

А чего кричать, они уже здесь: два бомбардировщика и истребитель с ними. С севера налетели – финны. Будто почуяли, что состав боеприпасами гружёный! Да и на станции всякого военного добра полна коробочка. Такой фейерверк устроили, куда там… Помню только, как с подножки соскочил, к щелям побежал, что за водокачкой нарыты. Колька-сцепщик впереди несётся, пыхтит и руками, как ворон крыльями машет. Не то за собой зовёт, не то просто со страху. Бегу, щель уж близко, вот она. «Ну, – думаю, – успел!» Кольша уже нырнул туда, сейчас и я. И тут за спиной как жахнет, святые угодники!

Я вот часто после того думал. Кабы успел тогда добежать? Кабы несчастные те три шага исхитрился сделать, что бы потом со мной было? Удалось бы дожить до конца войны, или как? В моём звании начальника паровозной бригады, да в прифронтовой-то полосе, что ни день курсируя под бомбами от блокированного Ленинграда до расстреливаемого из пушек с того берега Свири Лодейного Поля? До города нашего, до братской этой могилы, до пепелища чёрного, мёртвого? Навряд ли. Не в тот, так в дру-гой какой раз прихлопнуло бы, и костей бы не собрали. Однако пощадила меня тогда курносая. Жив остался.

Очнулся я в лесу. В ушах звенит – спасу нет! Как глухарь стал от этого звона, ничего не слышу. И вижу плоховато, всё в глазах расплывается. Руками подвигал, ногами землю поскрёб, кажется, цел. Солнце ярко в затылок светит, аж припекает. Этот в октябре то! Вспоминаю: налёт случился ночью в два двадцать две, аккурат я на часы станционные взглянул, а сейчас за полдень время. Это сколько ж я провалялся?! Да и не просто провалялся, а полз куда-то в беспамятстве. Видно, унесли меня руки, ноги в лес, подальше от взрывов и огня. Ну ладно, поползал в своё удовольствие, пора и взад идти. Только поднялся, только два шага ступил, тут обратно сознание потерял. За берёзку ухватился, да и сполз по ней на землю.

Во второй раз очнулся – ночь на дворе. Ноги скрюченные затекли, насилу разогнул. Сижу. Звон в ушах маленько унялся, но всё равно ничего не слышу. Зато видеть стал лучше, муть с глаз упала. Однако видеть-то нечего – темно. Куда идти, где станция? Был бы слух цел, по звукам нашёл бы, а так только крови запёкшейся из ушей полный воротник набежало. Хорошо хоть глаза вернул, шарю ими по тёмному лесу туда-сюда. Вроде тропинка, просвет между деревьями виднеется. Скорей туда. Шёл долго, часа три топал. Только лес всё не кончается. Кажись, ошибся, – в обратную сторону от станции пошёл. Развернуться и идти назад? Так в темноте-то совсем заблужусь, надо утра дождаться, да и сил больше нет. С тем и повалился под ёлку, заснул. Но на тот раз уж сам, без потери сознания.

А с утра опять в путь. По солнцу сверяюсь – вроде на север мне надо. Только солнце быстро зашло, опять бреду наугад. Лес сырой. Большие болота обхожу, через малые так перебираюсь, меня болотами не испугаешь, вырос среди них. Только земля посуше пошла – на горочку взобрался, а тут и лесу конец, впереди деревня малая. Обрадовался, сейчас дорогу до станции узнаю. Да только зря радовался, деревенька пустой оказалась, ни одной живой души. Попил воды из колодца и дальше пошёл. За мной увязалась брошенная кошка. Бежит следом и кричит-мялендает, как резаная. Я прибавил шагу, отстала. Далеко от родной деревни боится отходить. А мне вот надо идти. Только куда? Пошёл прямо, авось куда-нибудь выйду. Опять кругом лес да болота. Тут мне совсем муторно стало, голова так разболелась, света белого не вижу. Упал, где шёл. Весь вечер и всю ночь пролежал на мху, проскрипел зубами, лишь под утро уснул.

С утра снова в путь. Не помню как, не помню куда, от головной боли совсем отупел. Наконец лес вновь расступился, на этот раз окончательно. Передо мной расстилалась бескрайняя гладь огромного озера. Мать честная, это ж я к Ладоге вышел! Посмотрел вправо, посмотрел влево – никого, ничего. Побродил, покричал. Слух ко мне понемногу возвращался. Когда кричу, то свой голос уже слышу, это хорошо. Но проснулся голод, да и продрог. С озера ветер холодный, а я мокрый весь, через болота шёл. Стал спички по карманам искать и нашёл, вот счастье. Во внутреннем кармане шинели отыскал, сухие. Решил костерок разложить из тех дров, что озеро на берег выносит. Обсушился, обогрелся и заснул возле огня спокойным, почти здоровым сном.

Под утро проснулся от холода. Костёр догорел, и угли ветром размело. Только встал, только попрыгал, чтоб согреться, слышу – сзади, издалека кто-то кричит: «Сейсо, сейсо…» Обернулся посмотреть и чуть не упал от неожиданности. Прямо передо мной, в двух шагах, стоит солдат с автоматом наперевес. Ну, слава тебе Господи, добрался до береговой охраны! А солдат тычет в меня стволом и кричит, аж покраснел от натуги. Только до меня еле-еле, как из дальней дали, едва доносится: «Сейсо… Кядэт улёс…» Финн, мать вашу! Вот тебе и береговая охрана. А вражина надрывается: «Кядэт улёс!» Потом по-нашему кое-как: «Рукки веех!» Поднял я руки, а что поделаешь? Попался.

Толкая в спину то стволом, то прикладом, солдат повёл меня к берегу. Метрах в трёх от кромки воды с трудом угадывалась в темноте какая-то посудина. Добрёл по воде до борта. В позвоночник упёрся ствол автомата, сверху опустились две пары рук, вцепились, потянули: один за рукава, другой за воротник. Перетащили через борт, бросили на металлическую палубу. Следом прыгнул тот, кто меня привёл. Приглушённо взревел двигатель, и катер, круто разворачиваясь и набирая скорость, поскакал, закидывая нос, по невысоким волнам.

(продолжение в след. номере)