Знаменитый писатель и бард помнит Николая Коняева

Борис Александрович Алмазов является членом Союза писателей больше сорока лет, автор множества книг и песен, идеолог возрождения казачества в России. Присвирье для него место знакомое и важное, знаковое в понимании истории Отечества. Мы с ним вместе работали над программой «Заповедная область с Алексеем Морозовым» на телеканале «Россия – Санкт-Петербург», вместе создавали документальный фильм «Апрельский рубеж» о военных событиях в Присвирье, а вдова писателя Николая Михайловича Коняева Марина Викторовна прислала его воспоминания о нашем известном земляке. Этот рассказ очень ценен для нас. Как раз в них описывается тяжёлый писательский труд, который и приводит к достойному результату.

НЕБО ОЧЕНЬ БЛИЗКО

– Вы с папой из Ленинграда приехали? Как тебя зовут?
– Богдан.
– О как! И почему ж тебя так назвали?
– Потому что откуда же я взялся?! – сурово ответил мой шестилетний сын.
И тогда ещё совсем молодые муж с женою одобрительно рассмеялись.
Вот так ровно тридцать лет назад в Пицунде, где я единственный раз в жизни побывал по путёвке Союза писателей с сынишкой, и состоялось наше знакомство с Мариной и Николаем Коняевыми.
Несмотря на то, что наша хорошая по тем временам гостиница с питанием красиво именовалась Домом творчества, большинство населявших её писателей, в основном из Союзных республик, с шумными чадами и крикливыми домочадцами, пребывало на пляже, купалось в море, совершало экскурсии на базар, и если уделяло время на творчество, то как-то весьма скромно, почти незаметно.

Исключением был «дядя Коля».
– А где «полявинка»? – спросил я на пляже Марину.
Именно так спрашивали патрульные милиционеры, если вечером обитательница Дома творчества выходила за его территорию. «Где полявинка? Без полявинка туда-сюда гулять нэльзя».
– Полявинка работает.
– Так ведь лето, море... Отдых.
– Он говорит, что его отдых в смене занятий...
Это была правда. Коля бывал на пляже очень рано, до завтрака, чтобы окунуться в море, и ближе к вечеру, когда писательская братия отправлялась на ужин или в значительном числе усаживалась чуть не до рассвета за разнообразные чаепития и застолья.

– Дядя Коля! – кричал Богдан. – Пойдём, покажу, какой я фигвам построил!
И Николай, посмеиваясь, шёл смотреть «фигвам», в котором помещалась только его голова, когда он покорно укладывался на песок «кабутто индеец». У них с Богданом образовалась дружба. Они возжигали костры и сидели у огня, о чём-то подолгу разговаривая. Мы с Мариной наблюдали эти «индейские» вечера «сторонне». В такие моменты Николай и Богдан в нашем обществе не нуждались. Они вываривали в какой-то найденной на помойке кастрюльке вынесенные морем рапаны исключительно тошнотворной вонючести, чтобы впоследствии сделать из них настоящее «дикаревское» ожерелье...
– Пацаны! – говорила, глядя на них, Марина. – Наверно, эту «дикаревую вонь» мы и в Питер привезём...

При этом ни в литературных разговорах, ни в знакомстве с тогдашними мэтрами литературы, пребывавшими на отдыхе в изрядном числе, ни в прочих тусовках, ни в завязывании «нужных» контактов дядя Коля и тётя Марина как-то не участвовали... Николаю – некогда, всё время работал, а Марине без него, наверное, неинтересно. При всей улыбчивости, доброжелательности и открытости, даже внешне они не вписывались в тогдашний партийно-номенклатурный бомонд...
В Питере мы с Богданом и примкнувшей к нам его трёхлетней сестрёнкой Сашей несколько раз ходили к Коняевым в гости в их маленькую, тесную от книг квартиру. Книг там было столько, что казалось, все стены сложены из книжных стеллажей.

Я всегда старался максимально дозировать своё присутствие во времени и пространстве своих друзей, это позволяло сохранять хорошие отношения, поэтому и визиты совершали мы крайне редко. Но Коля искренне радовался нашему появлению.

– Как хорошо, что вы пришли, а то всё пишешь, пишешь, не разгибаясь... От такой жизни с ума можно сойти! – и с нескрываемым удовольствием смотрел, как Богдан уплетает торт, а Саша с обезьяньей скоростью перемещается по спинке дивана, по стульям, пытается вскарабкаться на стеллажи... и прыгает оттуда под вскрики Марины «О, Господи!» и радостный, одобрительный смех Николая:

– Марина, не переживай! Она не расшибётся! Её ангелы подхватят...

«У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплевывать друг друга», – написано в одном из стихотворений Кедрина. Вот такого у нас с Николаем не было никогда! Мы никогда никого заглазно не осуждали... Да и вообще о литературе не говорили. А чего говорить? Пиши – предъявляй свой труд... Учиться друг у друга? Так у нас у обоих гуманитарное образование, примерно одинаковый читательский багаж... И, как выяснялось, опять-таки из книг, а не из бесед – очень близкое мировоззрение...

А книги-то друг друга мы читали пристально! Хотя никогда между собой не обсуждали.
Только однажды, когда потребовалась рецензия на мой роман «Дорога на Стамбул», Коля её мгновенно и легко написал, и она поразила меня глубиной, пониманием и полным совпадением наших точек зрения на события и духовную составляющую, казалось бы, такой далёкой от нас русско-турецкой войны.

За тридцать лет нашего знакомства (я не вправе говорить дружбы, но – сердечной приязни и понимания) был очень нагляден профессиональный рост, тот путь, который прошёл писатель Николай Коняев. И это не только виртуозное (чтобы писать максимально просто) владение словом, это рост духовный, который правильнее именовать восхождением.

В годы, когда, казалось бы, жить писательским трудом, в самом грубом бытовом смысле, стало невозможно – не прокормиться на копеечные гонорары, Коняев не оставил писательства.
– Он живёт писательским трудом! – однажды с гордостью сказала Марина.

А писательский-то труд не изготовление рукописей по шаблону, который предлагается в дамских журналах, в рубрике «Как написать роман», а служение...

Николай служил ревностно, молчаливо и непрерывно, как монах. Низвержение русской литературы до состояния чтива, а писательства – до нищенства, добавило в его служение ещё и аскезы.

Николай Коняев оставался писателем всегда! Его ничто не могло отвратить от данного ему судьбой призвания. Он оказался стоиком! Что в наш век, строго говоря, немыслимо!

Вероятно, среди современных литераторов, исключая тех, на кого трудятся так называемые литературные рабы, воздвигающие горы разнообразной растиражированной макулатуры, у Николая Коняева больше всего изданных книг. Они составляют целую библиотеку современной русской литературы.

Но чтобы так несгибаемо трудиться, чтобы так неколебимо стоять в своём служении – нужна опора. Без неё суета и ежедневная борьба за выживание, в прямом, физическом смысле, не дадут сосредоточиться, завалят мусором ежедневных забот, отвратят от призвания... Опора – в православной вере.

С годами православная основа души, характера и жизни Николая становилась всё видимее, всё яснее. Он изменился и внешне, вместе с сединою пришла и невозмутимость, раздумчивость и глубина в каждом слове. А в душе – что отчётливо виделось – православное смирение и постоянное ощущение Воли Божией...

Я нисколько не удивился, увидев его в стихаре. Для верующих во Христа мирян, достигнувших уровня, на котором пребывал в последние годы Николай, – храм везде. Он и молиться-то любил в разрушенном храме Шлиссельбурга, на коем нет крыши – а только покров, небесный и невидимый в нашей мирской суете Покров Богородицы. Потому совершенно естественно и просто прозвучали его слова:

«Небо очень близко...»
Это правда! Ему видно! Ему можно верить. В своём ежедневном тяжёлом и молчаливом подвижническом восхождении писатель Николай Коняев поднялся к небесам...

Пётр Васильев